Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]
— Да, конечно. Но сколько это стоит, вы должны знать — хотя бы для отчётов перед налоговым управлением.
— Ммм… и да и нет. Наши цены устанавливаются по-другому. Значит, так: амортизация; потом — содержание управленческого персонала, накладные расходы, диетическое питание, зарплата обслуживающего персонала… ну и так далее. Думаю, можно было бы подсчитать.
— Не трудитесь. Сколько стоят сейчас сутки в больнице, плюс питание?
— Это не совсем по моей части… но, я думаю, где-то около ста долларов в сутки.
— Мне причиталось четыре дня. Не могли бы вы ссудить мне четыреста долларов?
Вместо ответа он произнёс какой-то цифровой код, давая команду своему механическому помощнику, и мне в руки отсчитали восемь пятидесятидолларовых банкнот.
— Спасибо, — сказал я искренне, убирая их. — Сделаю всё, что будет в моих силах, чтобы этот долг не слишком долго за мною числился. Шесть процентов? Или деньги подорожали?
Он отрицательно покачал головой.
— Это не кредит. Раз вы решили насчет своих четырёх дней так, я уже распорядился, чтобы их считали израсходованными на это.
— Да? Послушайте, мистер Доути, я… — как бы это сказать — я не хотел выкручивать вам руки. Разумеется, я эти деньги…
— Прошу вас, не стоит. Выдавая вам эти деньги, я приказал своему помощнику отметить, что они пошли на оплату вашего четырёхдневного пребывания у нас. Вы же не хотите, чтобы у наших ревизоров болела голова из-за несчастных четырёх сотен? Я собирался дать вам в долг гораздо больше.
— Ну что ж… Спорить не буду. Скажите, мистер Доути, это много? Какие сейчас цены?
— Ммм… Трудный вопрос.
— Ну, хотя бы чтобы иметь представление. Сколько стоит поесть?
— Пища стоит вполне умеренно. За десять долларов вы можете прилично пообедать… если не будете выбирать дорогие рестораны.
Я снова поблагодарил его и ушёл с очень тёплым чувством к этому человеку. Мистер Доути напомнил мне нашего казначея, когда я был в армии. Военные казначеи бывают двух видов: одни показывают вам, где написано, что вы не можете получить причитающегося вам, вторые роются в приказах и инструкциях до тех пор, пока не найдут подходящий параграф, чтобы заплатить вам то, что вам надо. Даже если вы этого не стоите.
Мистер Доути принадлежал ко второму виду.
Хранилище выходило фасадом на бульвар Уилшир. Перед входом были цветы, кустики, лавочки… Я присел на скамейку передохнуть и решить, куда податься: на восток или на запад. Перед мистером Доути я старался держаться орлом, но, честно говоря, я был просто потрясён, хотя у меня в кармане джинсов и трепыхалось достаточно, чтобы не голодать с недельку.
Однако солнышко грело, с автострады доносился приятный гул, я был молод (по крайней мере биологически), и у меня были две руки и голова. Насвистывая «Аллилуйя, вот и я», я развернул «Таймс» — поискать раздел «Требуются на работу». Я устоял перед искушением заглянуть в раздел «Профессионалы (инженеры)» и стал искать «Неквалифицированные рабочие».
Этот раздел был чертовски мал: я едва нашёл его…
6
Я нашёл работу на другой день, в пятницу. Я успел также чуть-чуть вступить в конфликт с законом, а кроме того, несколько раз что-то сказать или сделать не так, как теперь принято. Оказывается, проходить переориентацию, читая соответствующие руководства и справочники, — это всё равно что изучать секс по книжкам.
Наверное, мне было бы в чём-то легче, если бы я обосновался где-нибудь в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужом городе и в чужой стране обычаи заведомо должны быть другими, чем дома. Но в Большом Лос-Анджелесе я подсознательно ожидал, что всё осталось по-прежнему, хотя я и видел, что многое изменилось. Конечно, тридцать лет — срок небольшой; даже в течение жизни одного человека на свете успевает измениться немало. Но вот так, одним глотком, — это совсем другое дело…
Как-то, например, я совершенно невинно употребил одно словечко. Присутствующая при это дама оскорбилась, а её муж уже был готов врезать мне в зубы — только мои торопливые объяснения, что я сонник, остановили его. Я не стану приводить это слово здесь. А впрочем, почему бы и нет? Я же делаю это, чтобы объяснить вам: когда я был мальчишкой, это слово считалось совершенно приличным. Не верите на слово — загляните в какой-нибудь старый словарь. В мое время никто не писал это слово мелом на заборах.
Слово это — «загиб».
Были и другие слова, которые я и по сей день употребляю с опаской. Это не обязательно слова, ставшие нецензурными — просто изменившие смысл. Например, «преемник»: раньше это слово означало человека, который изучил то или иное дело, чтобы заменить другого, более старого человека. И никакого отношения к уровню рождаемости оно не имело…
Но в целом я справлялся. Работу я нашёл такую: я пускал под пресс новёхонькие лимузины, и их увозили обратно в Питсбург — там принимали металлолом. «Кадиллаки», «крайслеры», «линкольны» и «Эйзенхауэры» — самые разные машины, новенькие, красивые, мощные, не набегавшие ещё ни километра. Я загонял их между стальными челюстями пресса и — бах! трах! хрррум!.. металлолом для переплавки готов.
Сперва мне было просто больно смотреть на это — сам-то я ездил на работу на ленте, потому что денег у меня не было даже на гравискок. Однажды я высказал свое мнение на этот счёт, и меня чуть не вышибли с работы. Слава богу, мастер вспомнил, что я — сонник и действительно не понимаю.
— Это же элементарная экономика, сынок. Это — сверхнормативные машины, которые правительство приняло в залог под выданные дотации на погашение разницы в ценах. Им уже добрых два года, и продать их не удастся. Поэтому правительство прессует их и продаёт металлолом сталелитейной компании. Сталь нельзя плавить только из руды: надо непременно добавлять и металлолом. Тебе бы следовало это знать, хоть ты и сонник. А теперь, когда хорошая руда вообще редкость, на металлом спрос весьма высок. Сталеплавильщикам очень жны эти машины.
— Но зачем же их делать, если нельзя их продать? о выглядит расточительством.
— Это только выглядит расточительством. Ты что же, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы уровень жизни упал?
— Тогда почему бы не продавать их за рубеж? Мне кажется, на внешнем рынке за них можно выручить больше, чем за металлолом.
— Что? И загубить внешний рынок? Да, кроме того, если мы начнём их экспортировать, то испортим отношения с Японией, Францией, Германией, с Великой Азией, да со всеми. Ты что, хочешь развязать войну? — Он вздохнул и сказал отеческим тоном: — Ступай-ка в библиотеку да почитай. Какое ты имеешь право рассуждать об этом, если ничего не знаешь?
Я промолчал и не стал говорить ему, что всё своё свободное время провожу в библиотеке Лос-Анджелесского университета или в публичной библиотеке; промолчал я и о том, что когда-то был инженером. А сказать просто «я — инженер» было бы всё равно что прийти к Дюпону[4] и сказать: «Досточтимый сударь, я алхимик. Не угодно ли испытать моё искусство?»
Ещё раз я затеял разговор на эту тему, заметив, что большинство предназначенных к переплавке машин были не готовы к тому, чтобы на них ездили: кое-где видны были дефекты сборки, а в некоторых отсутствовали необходимые части: приборы на щитке управления или кондиционеры. А уж когда я увидел, что у идущей под пресс машины вообще нет силового агрегата, меня прорвало.
Начальник смены выкатил глаза:
— Господи ты боже мой! Сынок, а с чего ты взял, что под пресс обязательно пустят самые лучшие машины? Это же излишки. Дотация в них была заложена ещё до того, как они сошли с конвейера!
После этого я заткнулся надолго. Лучше уж я ограничу свой интерес техникой: экономика для меня — тёмный лес…
Но времени на размышления у меня хватало. По моим понятиям, моя работа работой, в сущности, и не была: всю работу делали «Салли» в разных обличьях. «Салли» управляла прессом; ее «сёстры» подгоняли под него машины, оттаскивали в сторону спрессованные, считали и взвешивали их. Моя же работа заключалась в следующем: я стоял на небольшом возвышении (сидеть не полагалось) и держался рукой за рубильник, останавливающий все операции, если что-то пойдет не так. Всё всегда шло «так», но мне дали понять, что хотя бы раз в смену я должен был уличить автоматику в какой-нибудь погрешности, остановить работу и вызвать ремонтников.
Ну что ж… За это платили 21 доллар в день — на еду хватало. Всё-таки самые важные вопросы надо решать в первую очередь.
После всех отчислений (социальное страхование, профсоюзные взносы, подоходный налог, оборонный налог, медицинская страховка и «добровольные» пожертвования) у меня оставалось шестнадцать долларов. Мистер Доути был не прав, когда утверждал, что обед стоит десять долларов: вполне приличный обед можно было получить и за три доллара, если не ставить целью обязательно отведать натурального мяса. Я лично и сейчас уверен, что никто из вас не отличит, какое мясо паслось на пастбище, а какое росло в баке с питательным раствором. А наслушавшись разговоров о контрабандном мясе, от которого может быть лучевая болезнь, я решил удовлетворяться заменителями.
![Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]](/uploads/posts/books/116820/116820.jpg)
